Слово при вручении В. П. Астафьеву премии А. И. Солженицына
Как сообщило 21 апреля «Псковское Агентство Информации», псковский писатель Валентин Курбатов примет участие в мероприятиях, посвящённых 85-летию выдающегося русского писателя Виктора Астафьева, которые пройдут с 28 апреля по 1 мая в Красноярске. «Это даёт мне радостную возможность поехать на его родину, в Овсянку, может быть, попрощаться, поскольку сил у меня недостаточно, чтобы бывать там часто», - сказал Валентин Курбатов. Постоянный автор «Псковской губернии», Валентин Яковлевич любезно предоставил нам текст своего будущего выступления на форуме, который мы предлагаем вниманию читателей с настоятельной рекомендацией не только прочитать, но – перечитать не единожды. Этот выпуск газеты будет доставлен писателем в Красноярск и распространен среди участников форума.
Пройдет две недели, и радио и телевидение заговорят о войне и Победе. И мы вспомним прекрасные фильмы, и заплачем над великими песнями и проведем этот день со слезами любви и печали. И будем довольны своей памятью и чувствительным сердцем, пока не застанем себя на мысли, что война понемногу становится эстетическим явлением, лестным для сердца духовным переживанием. Как будто мы дописали книгу памяти, и всё это теперь только история – времена Спарты, Александра Великого, Ганнибала, солнца Аустерлица. Можно приглашать, как на пятидесятилетие победы, Аллу Борисовну Пугачеву в алых шелках пущенного на платье знамени и считать эту страницу истории закрытой.
Но я снимаю с полки «Проклятых и убитых» Виктора Петровича Астафьева, и всё идет прахом. Не было за последние годы художника более беспокойного, чем Виктор Петрович. Похвалы ему были вызывающи, укоры слишком запальчивы. Словно обе стороны промахивались – и обнимали не того, и не на того гневались. Да так оно и было, потому что спорили друг с другом одинаково злые, из одного корня проросшие идеи, не хотевшие знать своего родства или торопившиеся скрыть его.
Виктор Петрович Астафьев. |
И я не буду говорить обо всем творчестве Виктора Петровича, о его свете и силе, а скажу только об этой самой мучительной в русской литературе книге «Прокляты и убиты», где солдатская отвага виднее всего.
Это вначале казалось, что можно загородиться миром, уврачевать душу, избыть войну. Но Виктор Петрович впервые сказал нестерпимое, что с войны вообще нельзя вернуться. То, что произошло там в такие короткие по отношению ко всей последующей жизни годы, было настолько чуждо самому существу жизни, что никакого успокоения уже не могло быть.
Одного его вопроса довольно, чтобы измучиться: «Как это так и почему тянется и тянется по истории, и не только российской, эта вечная тема: посылают себе подобных на убой. Ведь это выходит брат брата во Христе предает, брат брата убивает? …Боже милостивый! Зачем ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу. Зачем ты научил его убивать, но не дал возможности воскресать, чтобы он мог дивиться плодам безумия своего? Сюда его, стервеца, сюда царя и холопа в одном лице… Нет, не в одном лице, а стадом, стадом: и царей, и королей, и вождей на десять дней из дворцов, храмов, партийных кабинетов – на Великокриницкий плацдарм! Чтобы облаком накрыли их вши, чтобы ни соли, ни хлеба, чтобы крысы отъедали им носы и уши, чтобы приняли они на свою шкуру то, чему название – война».
Вот тут и видно, что принес Астафьев в военную тему и почему его роман встретил общее сопротивление.
Воевавшие люди в большинстве приняли книгу как вызов, даже как оскорбление. Словно Астафьев что-то самое значительное, самое опорное, самое несомненное отнял. Ось, на которой стояла жизнь, выдернул. И с кем бы в те дни, да и сейчас, об Астафьеве ни заговорил – этого болезненного угла не обойти. И смерть художника переменила тут мало. Притворяться, что художник стоит в общем ряду ветеранов ни его сверстники не дадут, ни сам он ОТТУДА не позволит.
Мы всё еще не хотим слушать его: «Размышляя над судьбами больших, главных людей войны – пишет он, – я думаю, что пали рано и кару незаслуженную приняли наши славные маршалы – победители и полководцы оттого, что не попросили прощения у мертвых, не повинились перед Богом, перед неслыханные страдания перенесшим народом своим… Есть такие тяжелые грехи, которые Господь и хотел бы, но не в силах простить».
Наивная это, конечно, фраза про Бога, который не в силах простить. Не встать нам на Господню точку зрения, но как человечески прекрасна и понятна она. И как это по-русски и в сердцевине своей – по-христиански! И что-то тут слышится знакомое, давнее, что мы постарались забыть. Вспомним: «Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена, поощрение её, разорение жителей, ограбление или воровство для продовольствия армии… Сойдутся на убийство друг друга, перебьют, перекалечат, а потом будут служить молебны за то, что побили много (которых число еще прибавляют) и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их!»
Видите и тут: как Бог смотрит? Это спрашивал Толстой. Снисходительные читатели «прощали» Толстому его философию за высокий дар художника. Боюсь, и Виктору Петровичу теперь будут прощать. Зато, мол, вон какой «Последний поклон» и какую «Царь-рыбу» и какую «Оду огороду» написал.
А, может быть, если бы высокомерная культура не «прощала» Толстому его мысль, а услышала её здоровым нравственным умом, история пошла бы другой дорогой и не понадобилось бы снова подтверждать ее такой страшной ценой, заставляя другого художника через столетие повторять слово в слово: Как Бог смотрит и слушает это?
Бог тут не фигура красноречия. Он – Бог! Судья и мера. И это Он так повернул зрение художника, и это он развел его с современниками. С Богом у Астафьева пререкаются, на него кричат, а чаще относятся с солдатской снисходительностью: наговорили, что все может, а Он только и может, что разделить солдатское страдание. И книга потому и остановилась, и герои не восстали в послевоенных лагерях, не ушли к староверам, не дожили в муках и гибели, как обещалось в ранних интервью, что проблема была слишком высока и не могла быть решена волей одного даже великого художника.
Она могла быть непротиворечиво поставлена, когда бы строилась на безусловной вере, на евангельской правде, которая «не от мира сего». Но у писателя солдатское, истерзанное, намаянное по окопам сердце, и он еще слишком дитя своего безверного века и от земли не оторвется. Не зря и сама земля в романе так же по-солдатски истерзана и измучена, как не была еще ни в одной книге.
Прозаик хотел судить мир Божьим судом, перед которым войне нет оправдания. Да и не хотел, а само сердце, генетика русская просила христианской оценки войны. А видел мучающегося во вшах и немыслимом труде молодого себя и своих истерзанных товарищей и жалел, и не смел судить.
Вечность и евангельская правда, дыхание которой почувствовал еще из полуатеистического сознания старый человек, когда взялся за роман, столкнулась со слишком человеческой историей и оказалось, что их примирить невозможно. Потому что в вечности человек живёт перед Богом, а историю делают перед человеком на коротких полях расчета. Для человека, для страны победа может быть высокой, быть исторической гордостью на века, но как когда-то Лев Николаевич, так и Астафьев уже не о человеке и не о стране говорил, а о человечестве. О том общем организме мира, который судим не историей, а Богом, где начинается новый язык и новое небо.
И Виктор Петрович не на богословских благополучных полях, а на материале страшной войны решился сказать о неподъемной правде. В этом действительно был вызов и самому себе, своему воевавшему и победившему Витьке Потылицыну, и своим живым и мертвым товарищам. И вызов не побежденного, не Ремарка и Белля, а вызов победителя, да еще сделанный в час, когда хватает мерзавцев, готовых все подвергнуть ревизии, чтобы стереть Россию с карты мира.
Но у художника нет времени ждать благополучных времен – ему отвечать за данный ему дар перед Богом одному. И книга рвется из временной правды во вневременную, из исторической – в вечную, а материал не пускает. И христианин в его читателях готов сказать «да!» евангельскому взгляду, а простой русский человек кричит: «Нет!»
Я думаю, когда это будет осознано в великой глубине по-настоящему проснувшегося русского христианского сердца, когда мы воскреснем из нынешней дроби в живое тело, читатель разом простит писателю кажущуюся несправедливость его опережающей историческое время правды.
Если мы станем, наконец, христианской нацией, которой себя декларируем, мы не сможем не вернуться к евангельской по истокам истине. Рано или поздно такой роман о войне должен был быть написать. Эта книга суждена была России, и она могла появиться только здесь.
Эта правда всегда будет судить своему исповеднику одиночество, но в высшем смысле она плоть от плоти и кровь от крови еще не слышащего её народа. И отвага её есть отвага совершенно русская. В ней есть, может быть, не сразу узнаваемая, но самая дорогая Победа, начавшаяся в нашей последней великой Победе и сулящая всегда задерживаемую в истории, но неотвратимую в вечности написанную человечеству на роду последнюю Победу – над всеми войнами.
Война не отпустила его. Можно открыть «Проклятых и убитых» на любой странице и опять провалиться в эту тьму и в это высокое величие. И герои встанут, чтобы обнять своего фронтового товарища и разделить с ним так тяжело добытый ими покой, поблагодарить его за святое мужество рассказать о них так страшно и так благодарно, как рассказал он. Он отомстил все их обиды, сказал за них всем подлецам праведные слова ненависти, даже рискуя при этом оказаться плохим художником (потому что зло жизни и дурных людей светлым сердцем писать не умел). Он отстоял их честь перед историей и памятью, не изменив солдатской прямоте. Он всех их оплакал и вернул дар слёз и нашим давно высохшим на сухом ветру лживого времени глазам.
Он теперь с ними – солдат с солдатами.
Валентин КУРБАТОВ.