Босой иноходец

В июле 1980 года, когда Высоцкий умер, мне было 17 лет, я только что закончил школу и поступил в институт. Один из моих будущих сокурсников и сообщил мне эту чёрную весть.

О кончине Высоцкого не говорили по телевидению и радио, не писали в газетах (было запрещено), отважилась опубликовать четыре строчки только "Вечерняя Москва", и редактора потом выгнали, не было интернета, а "голоса" слушали немногие. Но весть пролетела по стране за сутки - ветром, ураганом, штормом, электрическим током, от человека к человеку, от сердца к сердцу. Высоцкий умер. И это было важнее, чем заполонившая всю прессу Московская Олимпиада. Я знаю много людей, для которых 1980 год - это в первую очередь год смерти Высоцкого, а не год Московской Олимпиады. Я сам не помню ни дня открытия, ни дня закрытия той Олимпиады. Но помню, что 25 июля умер Высоцкий.

Он был - один такой.

* * *

Месяц спустя судьба привела меня в Театр Слова Леонида Изотова, и там песни Владимира Высоцкого пел Сергей Тимофеев, который стал для многих из нас проводником в мир Высоцкого. Это было живое и непосредственное восприятие, можно было попросить спеть "еще раз". И еще раз, и еще. Ведь мы уже не могли надеяться на встречу с самим Высоцким.

Потом, придя в Театре на Таганке на "Вишневый сад", я увидел, как страдал актер, который играл Лопахина. Он мучился, он пытался на самом деле играть не собственно чеховского Лопахина, а Высоцкого в роли Лопахина, и это было видно, и это было невозможно скрыть, и Алла Демидова (Раневская) говорила на сцене с ним и - не с ним.

Тогда же, в начале 1980-х, в моей жизни появились эти знаменитые магнитофонные ленты - переписанные десяток, если не десятки раз записи концертных выступлений Высоцкого. Слыша этот голос и реакцию зала, я совершенно точно понимал - рано или поздно, мы будем жить в другой стране.

"Где-то кони пляшут в такт,
Нехотя и плавно.
Вдоль дороги всё не так,
А в конце - подавно.
И ни церковь, ни кабак -
Ничего не свято!
Нет, ребята, всё не так!
Все не так, ребята!"

Михаил Златковский

Книг Высоцкого не было, газетных публикаций его стихов - тоже, царила цензура, о компьютерах мы еще ничего не знали, первую портативную печатную машинку я купил в комиссионном магазине несколько лет спустя, и я переписывал тогда песни Высоцкого от руки - сначала выучивал наизусть, а потом переписывал в тетради, проживал, переживал эти горячие рифмованные тексты, которые не были похожи ни на что другое.

"Словно семь богатых лун
На пути моём встает -
То мне птица Гамаюн
Надежду подает!"

Он был подобен радуге на монохромном поле "социалистического реализма" в "раю для нищих и шутов".

* * *

Годами позже я прочитал свидетельства участников прощания и похорон - как назначили похороны на 5 утра (чтобы не омрачить радость советского народа от Олимпиады и не привлечь внимание западной прессы), а к Театру на Таганке еще с ночи пришла вся живая и мыслящая Москва, которая уже обо всем знала, и очередь растянулась на километры, как режиссер Таганки Юрий Любимов запретил выступать на прощании представителям властей, и они не смогли пробиться к микрофону, их даже не пустили в зал, и они - не посмели перечить. Ни одна сволочь от власти не испоганила час прощания с Высоцким своей ложью. Потому что всё, что они могли сказать в тот час, было бы только ложью, вынужденной для них ложью, лицемерием. А хоронили того, кто пел, кто говорил - правду. Одну только правду и ничего, кроме правды. И когда рыдал, и когда шутил.

Весь квартал Таганки был оцеплен милицией, и когда милиция по приказу "сверху" перестала пропускать людей к театру, тысячи людей начали скандировать: "Фа-шис-ты!!!"

В руках у сотен людей были магнитофоны, и они включили записи Высоцкого, когда его выносили из театра. Люди стояли на крышах домов и на каменных оградах дворов.

Улица, по которой ехал от театра на кладбище автобус-катафалк, была засыпана цветами, и сразу после отъезда катафалка по улице пустили поливальные машины, чтобы смыть цветы к обочине и убрать.

"Чтоб не было следов, повсюду подмели…"

Потом мы узнали, что его хотели зарыть на окраине Москвы, но директор Ваганьковского кладбища, когда к нему пришли с просьбой, сказал, рыдая, что уже нашел место для Высоцкого. То самое, теперь всем известное, в центре кладбищенской площади. И отказался от денег. Его потом уволили, но тогда не посмели изменить его решение. Высоцкий остался в сердце Москвы.

Михаил Златковский

Он знал свое призвание и всю жизнь шёл, пробивался, прорывался своей дорогой - по интуиции, по предчувствиям, в том числе трагическим, по наитию. Он был, несомненно, фаталист, и пел об этом, и все замирали от предвидения неизбежного и сознания невозможности изменить предначертанное:

"Чую с гибельным восторгом - пропадаю, пропадаю…"

25 июля 1979 года сердце Высоцкого остановилось во время концерта в Бухаре, он упал на сцене. Прямой укол в сердце вернул его к жизни. Ровно год спустя встреча со Смертью состоялась.

В 1984 году Марина Влади присутствовала в Париже на репетиции Святослава Рихтера, однажды пригласившего их с Высоцким к себе в гости в Москве. Рихтер после репетиции обнимет её, "печально улыбнется и тихо скажет: - Нужно всегда быть готовым умереть. Это - самое главное".

Тема Смерти, следуя предчувствиям, появлялась в стихах Высоцкого чаще и чаще. Он не то заигрывал с ней, не то заговаривал (отговаривал?) ее. Но он был готов к встрече с ней:

"В гости к Богу не бывает опозданий".

25 января 2008 года исполняется 70 лет со дня рождения Высоцкого. 25 июля исполнится 28 лет со дня его смерти. Тех, кто родился после кончины Высоцкого, сейчас - больше трети страны. Страны, изменить которую он хотел так же сильно, как любил ее.

"Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною -
Перед солоно- да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною".

* * *

Владимир Высоцкий не был советским человеком. Никогда. Он мог им стать по своему семейному воспитанию, но этого не произошло, так решила судьба, которая была к нему щедра и жестока одновременно.

Когда началась война, ему было 3 с половиной года. Когда закончилась - 7 лет. С 1947 по 1949 год он жил с отцом (офицером) и его второй женой в Германии. Когда отец купил ему велосипед, он покатался немного и совершенно внезапно подарил его немецкому пацану. Потрясенному родителю объяснил: "Ты у меня живой, а у него нет папы…". Это - не воспитание, это - природа.

Михаил Златковский

Когда умер Сталин, Высоцкому исполнилось 15.

Когда наступила оттепель, он начал творить, в 1956 году отказался от учебы в инженерно-строительном институте, куда "двигали" его родители, сдав там только одну сессию, и поступил в Школу-студию МХАТа, про который узнал в школьном драмкружке от ведущего кружок артиста этого театра. Актерство, это искусство одной секунды, умирающее в момент его создания, искусство сейчас, искусство один раз, стало для Высоцкого крестной Музой всего литературного и песенного творчества. Поэт Высоцкий рос одновременно с актером Высоцким. Он, как мало кто другой, был способен к перевоплощению, "переселению душ", творческой реинкарнации. Он владел искусством полного преображения.

Театр научил его честности:

"Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба".
(Пастернак, 1932)

Только у Высоцкого есть Песня летчика-истребителя:

"А если у них истребителей много -
Пусть пишут в хранители нас!"

и - Песня самолета-истребителя:

"Выходит, и я напоследок спел:
"Мир вашему дому!".

У него - Песня певца у микрофона:

"Лишь только замолчу - ужалит он, -
Я должен петь до одури, до смерти"

и - Песня микрофона:

"Я тянусь своей шеей упругой
К золотому от пота лицу…"

Высоцкий обладал талантом прямого излучения души. Уникальная и трагическая способность проживать, понимать и воплощать чужой жизненный опыт позволила ему стать личным поэтом миллионов.

"Словно капельки пота из пор,
Из-под кожи сочилась душа".

Михаил Златковский

Ему писали письма, тысячи и тысячи писем, позднее пропавших, люди, выучившие его песни наизусть - как свои исповеди, как самое сокровенное, как то, о чём думалось, но что не получилось у них самих высказать, выплеснуть. Писали и те, кого его песни спасли в тяжелый жизненный час, вытащили из бездны и придали силы жить. Моряки, летчики, подводники, альпинисты, водители, геологи, шахтеры, врачи, космонавты, вдовы и старики, ветераны войны и солдаты, прошедшие Чехословакию и потом - Афганистан, артисты... И дело было не в профессиях, многие из которых Высоцкий нечаянно обессмертил одной-двумя песнями, а в том, что всё, что пел, он пел от первого лица, пел о себе и про себя, открывал людям душу героя как свою. Марина Влади вспоминает, что Высоцкий плакал над этими письмами.

Песни Высоцкого стали кислородом в затхлой камере застоя - для всех, кто хотел двигаться, жить, творить добро. Для всех, кто хотел знать и помнить правду.

"Ведь мы не просто так, мы - штрафники,
Нам не писать: "…считайте коммунистом".

За фронтовых поэтов, не доживших до конца войны, он дописал то, о чем не может написать никто, кроме погибшего:

"…Я падаю, грудью хватая свинец,
Подумать успев напоследок…"

И там же - трагическое, навсегда предсмертное, озарение:

"Мы не успели оглянуться,
А сыновья уходят в бой!"

Отцы, попробуйте спеть это про себя и своих сыновей.

Он, не бывший на фронте ни дня, написал простое и бессмертное:

"Мне не стало хватать его только сейчас -
Когда он не вернулся из боя".

И - стал фронтовиком.

Он не пел о Дне Победы, уже тогда, в 1960-70-х годах, ставшем державным и помпезным праздником. Он пел - о конце проклятой и ненавистной войны:

"Не выпито всласть родниковой воды,
Не куплено впрок обручальных колец -
Все смыло потоком великой беды,
Которой приходит конец наконец!"

Время подтверждает предвиденное талантом. В том числе - трагедии. Он пел - о "Комсомольце", о "Курске":

"Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души!
Спешите к нам!
Услышьте нас на суше -
Наш SOS все глуше, глуше, -
И ужас режет уши
Напополам…"

Он был способен одушевлять неодушевленное. Он был способен воскресать и воскрешать:

"Материнства не взять у земли,
Не отнять, как не вычерпать моря.
Кто поверил, что Землю сожгли?
Нет, она почернела от горя".

Песни и стихи Высоцкого подарили его современникам мир сильных и подлинных чувств, рожденных современной жизнью, горячей еще историей, чувств узнаваемых и достоверных, искренних до обнаженности, откровенных до стеснительности.

"Поэты ходят пятками по лезвию ножа -
И режут в кровь свои босые души!"

Общественный резонанс, который вызвал Высоцкий, несопоставим по силе ни с одним другим русским поэтом последней четверти ХХ века. Он не был самым крупным из них. Он просто не умещался в соотносимые между собой литературные масштабы. Он - вне ряда, вне логики развития литературы, вне традиции (у него нет ни предшественников, ни последователей). Он - самородок, часть самой жизни, говорящий ритмом и в рифму внутренний мир миллионов людей, сохранивших в себе чувство личного достоинства.

"Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более - когда в нее плюют".

* * *

Высоцкий умудрился совместить несовместимое - он был официально запрещен и всенародно известен. Именно эта слава, которая шла впереди его, стала его защитой, его спасением. Славу Высоцкого, без преувеличения, создал технический прогресс - магнитофоны были уже практически в каждой семье. Препятствовать распространению кассет было невозможно. Это было много мощнее, чем самиздат. Высоцкого не могли заставить молчать, его слово нельзя было остановить, заглушить, спрятать. Ему запрещали и отменяли концерты, вырезали его песни из уже смонтированных фильмов, а его имя - из титров, у него при жизни не вышло в СССР ни одной большой пластинки, ни одной книги, его не приняли ни в Союз писателей (не было публикаций; Главлит, т. е. цензура, отверг все его тексты), ни в Союз композиторов (не было специального образования). Ему постоянно давали понять, что он - плебей, простолюдин, забава малообразованного народа.

Но он пел - внутри огромной страны, он был языком огромного чистого колокола, и его слышали. По существу, Высоцкий был - одушевленный голос народа, его мудрость, его смех, его плач. Свободная душа народа прорвалась в неподцензурный домашний эфир каждой семьи голосом и словом Высоцкого. И вся эта свора - Коммунистическая партия Советского Союза, Советское государство, Комитет государственной безопасности - все они оказались бессильны перед одним человеком, которого услышала вся страна.

При прямом столкновении эта система могла сломаться, дать сбой именно на нём, потому что "тот один, который не стрелял", был уже не один.

Он ненамеренно, непредумышленно, и потому - искренне и точно говорил на весь СССР от имени целого поколения, родившегося в войну, выросшего при культе личности, взрослевшего во время оттепели и задушенного в годы застоя. И - даже больше, чем от имени одного поколения. Он выстрадал, выразил, высказал - если не за всех, то за многих. Именно поэтому сотни (без преувеличения) его строчек стали, говоря профессиональным языком, "устойчивыми выражениями", пословицами и поговорками, своего рода фольклором. Они стали частью русского языка, частью образа мыслей. Это уже - навсегда.

"Протопи ты мне баньку по-белому, -
Я от белого свету отвык, -
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык".

В первую годовщину смерти Высоцкого Любимов поставил на Таганке спектакль его памяти - спектакль пытались запретить, но его всё равно сыграли. Потом играли ещё 5 лет по два раза в год, в день его рождения и в день его смерти. Актеры знали спектакль, где над сценой звучал голос Высоцкого, наизусть. Потом Любимову совершенно не дали работать, и он надолго уехал из страны.

Марина написала о премьере: "Сидя на обычном своем месте, Любимов тихонько плачет. Я сижу справа от него, и у меня по щекам тоже текут слезы… Меньше чем за три часа Любимову удалось выразить самое главное в твоей жизни… Он показывает нам двадцать лет жизни нашего поколения - шестидесятые-восьмидесятые годы, - двадцать лет кипучего творчества, двадцать лет борьбы. Это - воспоминание обо всех друзьях, сосланных, брошенных в тюрьму, исчезнувших, загнанных, вычеркнутых из списка живых из-за невозможности работать, из-за водки, наркотиков, от отчаяния".

Его не могли разрешить официально. Поющий свои главные песни Высоцкий, будь он показан в 1970-е годы по центральному телевидению, мог привести к 1985 году быстрее, чем падение цен на советскую нефть и разорительная гонка вооружений, потому что он был бы тогда - единственный живой и единственный говорящий народную правду публично, причем - всю правду, подлинный человек. Всё, что делал Высоцкий, имело политическое значение, даже если он сам об этом не думал. Но человек, думающий о Родине, - политик по определению.

"Триста лет под татарами - жизнь еще та:
Маета трехсотлетняя и нищета…
…Пот намерений добрых и бунтов тщета,
Пугачёвщина, кровь и опять - нищета…"

Он рос, взрослел, умнел скачками, прыжками через лестничные пролеты.

Когда в 1973 году Марина впервые приехала с ним в Западный Берлин, Высоцкого согнуло пополам и вырвало при виде витрины продуктового магазина: "Они проиграли войну, и у них все есть, а мы победили, и у нас нет ничего! Нам нечего купить, в некоторых городах годами нет мяса, всего не хватает везде и всегда!"

Во время первого визита в Париж Марина обратила внимание на неожиданно подавленное состояние Высоцкого, когда они ехали по окраине города. Спросила: "Что случилось?". Он ответил: "Ты видела эти дома? Это здесь называется рабочим кварталом?! …Все эти дома, где живут небогатые люди - "эксплуатируемые", как их у нас называют, - да у нас ни один аппаратчик не мог бы надеяться на лучшее! Этот квартал, эти краски, эти лавочки, эти машины!.."

Он был убежденным антисталинистом. Во многом именно поэтому он был абсолютно неприемлем для советской системы, сталинской на генном уровне, до инстинктов, до рефлексов.

"Ближе к сердцу кололи мы профили,
Чтоб он слышал, как рвутся сердца".

У него, как мало у кого в те времена, в речи, в стихах, в песнях звучало слово "свобода". Он жил "под колпаком" КГБ, и знал это. Советская система не могла признать его при жизни: он отказывался жить по ее правилам, по ее законам:

"Я из повиновения вышел -
За флажки, жажда жизни сильней!"

За ним - охотились. В него не стреляли, нет. Его драконили, раздражали, провоцировали, выводили из себя, доводили до отчаяния.

Он часто рвался из страны, задыхаясь от очередных унижений, но уже через несколько дней рвался назад. Он говорил Марине: "Я работаю со словом, я - артист, мне необходимы мои корни, я - поэт. Без народа, для которого я пишу, меня нет. Без публики я не могу жить. Без их любви я задыхаюсь. Но без свободы я умираю".

Он был патриотом России и не был советским человеком. При этом он был интернационалистом. Это был не советский интернационализм, показной и лицемерный, а интернационализм культуры, интернационализм духа. Интернационализм действия, как тогда, в послевоенной Германии - подарить свой велосипед сыну погибшего немецкого солдата.

* * *

Цена выживания Высоцкого в его ежедневной трагедии известна - алкоголь и морфий. В медицинском смысле, столь рано он умер от них. Многие его стихи с вывернутой наизнанку душой, в которых он ни разу не пощадил и не приукрасил себя, это подтверждают. Марина продлила ему жизнь, не раз вытаскивала с того света, и многие люди, познакомившиеся с ними в тяжелейшие минуты жизни, стали их друзьями навсегда - врачи "скорой помощи", телефонистка Люся, которой посвящена знаменитая "Ноль семь", просто знакомые, которые искали его и ее ночами за тысячи километров, чтобы спасти.

"О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью - убивают,
Нахлынут горлом и убьют!"
(Пастернак, 1932)

Он был неуправляем в том смысле, что все решения он всегда принимал только сам. Бороться за влияние на него было мучением, вынести которое можно было только в одном случае - если его любить.

Они любили его.

Он был женат трижды, начиная со студенчества, когда в Школе-студии МХАТа встретил Изу Жукову. Вторая жена, Людмила Абрамова, родила ему двух сыновей. Третья, Марина Влади, была с ним до самой смерти.

Высоцкий был подлинным лириком. Тема Любви - единственная в его творчестве - уравновешивала тему Смерти:

"Я поля влюбленным постелю…"

Он был роскошен в этих своих стихах. Интонация влюбленного Высоцкого отличается от всех других его интонаций: только здесь он бережен, будто несет в руках хрустальный сосуд с солнечным лучом -

"Когда я тебя на руках унесу
Туда, где найти невозможно?";

он всегда боялся потерять любовь, боялся остаться в одиночестве, а любовь - это ведь чудо, случай, подарок Судьбы:

"…Они внезапно попадают в такт
Такого же - неровного - дыханья".

И Марину в одном из самых последних своих стихов он благодарил даже не за любовь, а за жизнь:

"Я жив, двенадцать лет тобой храним".

Любовь оправдывает всё.

"Ни единою буквой не лгу -
Он был чистого слога слуга.
Он писал ей стихи на снегу.
К сожалению, тают снега…"

* * *

Только к концу жизни Высоцкий получил две по-настоящему масштабные роли в кино: Глеба Жеглова в "Место встречи изменить нельзя" и Дон Гуана в "Каменном госте" ("Маленькие трагедии" Пушкина). Именно эта роль позволила ему, уже сыгравшему Гамлета, уже говорившему бессмертным языком Шекспира, высказать языком другого поэта, другого гения, то, что мучило его, по свидетельству Марины, все последние годы: вопросы о смысле жизни, о преодолении себя, возмущение произволом, позволила проявить то, о чем думалось постоянно: фронду и юмор в ответ на отсутствие свободы, позволило принять вызов и, в итоге, в завершение всего - осмысленно принести свою жизнь в жертву. Это было, конечно, слишком. Но Пушкин был уже неподцензурен. Его не могли запретить.

Тема жертвы, жертвенности, искупления прорывалась у Высоцкого всякий раз, когда он говорил о своей миссии:

"Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.
Может, кто-то когда-то поставит свечу…"

За много лет до роли Дон Гуана он предчувствовал её в другой ипостаси:

"Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном -
Не пройтись ли, по плитам звеня? -
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном,
И осыпались камни с меня".

О, эти предчувствия бессмертных…

"Сгину я - меня пушинкой ураган сметет с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром, -
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!"

Пушкин был Богом Высоцкого. Его портрет стоял на столе. Его книги он перечитывал. Его стихи он цитировал наизусть. В его музее он бывал постоянно. И к его памятнику - единственному - он приносил цветы. И на столе у него всегда была посмертная маска Пушкина, что многих пугало. Пушкин - мученик, и Высоцкий понимал это. Это их роднило. Выражаясь словами Михаила Булгакова, Высоцкий носил Пушкина в себе.

"На свете счастья нет, но есть покой и воля".

* * *

Нигде нет свидетельств религиозности Высоцкого в традиционном понимании. Марина пишет о том, что он не верил в Бога. Канонически это, скорее всего, так и было. Но Высоцкий видится мне человеком верующим не в сугубо церковном, а в гуманистическом смысле слова. Он писал о вещах, при размышлении над которыми невозможно не думать о Боге. Каждый страдающий, мучающийся человек думает о Боге, потому что надеется на избавление от мучений, на спасение:

"Душу, сбитую утратами да тратами,
Душу, стертую перекатами, -
Если до крови лоскут истончал, -
Залатаю золотыми я заплатами -
Чтобы чаще Господь замечал!"

Поэт не может без предчувствий. Поэзия предвидит бытие. И, ожидая встречи с неизбежным, понимая эту встречу как Суд и, в этом смысле, несомненно, будучи христианином, Высоцкий незадолго до смерти, близость которой они понимали оба, написал для Марины одно из самых дерзких по смыслу своих стихотворений, обратившись в самом завершении ввысь:

"…Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним".

…Я на удивление легко представляю себе эту картину. Высоцкий попадает к Богу, поправляет на плечах гитару и… поёт.

"Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю…"

Как Вы думаете, о чём ещё мог попросить уставший от ангелов и Вечного Суда Господь Бог у Владимира Семёновича Высоцкого?