Гвоздь сезона – ржавый, но острый

Шансов победить в противостоянии с Победоносцевым или Катковым у Набокова было немного. Дело не в личных качествах, а в эпохе. Отказ от реформ, решительная борьба с инакомыслием… Судебная система казалась набиравшим силу сторонникам контрреформ слишком либеральной. Консерваторы предлагали вообще отказаться от Судебных уставов 1864 года. Независимый суд, по их мнению, угрожал безопасности России. У министра юстиции России Дмитрия Набокова (деда писателя Владимира Набокова) имелось две возможности противостоять контрреформам: отказаться их проводить с перспективой немедленной отставки или участвовать в преобразованиях, всячески их замедляя. Набоков выбрал второй путь.

Дмитрий Набоков родился в Пскове 19 июня 1826 года. Он был сыном Николая Набокова - лейтенанта флота, участника экспедиции (по одной из версий) на Новую Землю. Писатель Владимир Набоков писал: «Когда я думаю о том, что мой сын - альпинист (и первым покорил какой-то пик в Британской Колумбии) и что сам я открыл и назвал несколько видов бабочек (а несколько были названы моим именем - одна, очень редкая, - в Аляске, другая - в Юте), набоковская река на Новой Земле приобретает почти мистическое значение». Правда, не все согласны, что прадед писателя – моряк-первопроходец. К тому времени, когда проходила экспедиция на Новой Земле, Николай Набоков уже уволился с морской службы. Как пишет  Брайан Бойд в книге «Владимир Набоков: русские годы»: «На самом деле военная карьера Николая Набокова была короткой и ничем не примечательной. Начав службу во флоте, он вскоре перевёлся в пехотный армейский полк, а в 1823 году вышел в отставку и удалился в свое имение под Псковом в двухстах с лишним верстах на юго-запад от Санкт-Петербурга». А река на карте, названная в честь Набокова, на Новой Земле появилась благодаря путешественнику графу Фёдору Литке – сослуживцу Николая Набокова по Морскому корпусу.

В марте 1832 году прадеда Владимира Набокова назначили управляющим в Псковскую удельную палату. Жили Набоковы в деревянном доме с мезонином, стоявшем на берегу реки Великой неподалёку от храма Георгия со Взвоза XV века.

Новозеландский литературовед Брайан Бойд, когда упоминал про имение под Псковом, имел в виду поместье Никитинское, находившееся в Дворицкой волости Новоржевского уезда. Поместье изначально принадлежало жене Набокова Анне Назимовой – вместе с 349 душами крестьян. Никитинское находилось на реке Льсте, впадающей в Сороть. Парк давно вырубили, пруды заросли, церковь сгорела, каменный двухэтажный особняк разобрали… Но в нынешнем Бежаницком районе Псковской области есть маленькая деревня Набоковская Горка.

Николай Набоков познакомился с прабабушкой Владимира Набокова Анной Назимовой в Пскове, когда приезжал к своему старшему брату - генералу Ивану Набокову – участнику Бородинской битвы (служил в Семёновском полку) и заграничных походов, мужу Екате­рины Пущиной (сестры декабристов Ивана и Михаила Пущиных). В Пскове Иван Набоков оказался, когда его в 1822 году назначили командиром 3-й пехотной дивизии. Стихотворение, посвящённое  лицейскому другу Ивану Пущину, Пушкин передал Ивану Набокову в 1826 году именно в Пскове («Мой первый друг, мой друг бесценный! // И я судьбу благословил, // Когда мой двор уединенный, // Печальным снегом занесенный, // Твой колокольчик огласил. // Молю святое провиденье: // Да голос мой душе твоей // Дарует то же утешенье, // Да озарит он заточенье // Лучом лицейских ясных дней!»).

В «Других берегах» Владимир Набоков напоминает, что помимо всего прочего Иван Набоков одно время был комендантом С.-Петербургской крепости, с удовольствием подчёркивая: «той, в которой сидел супостат Достоевский». Для Владимира Набокова, относившегося к Достоевскому с большой нелюбовью, это было существенно.

В своих художественных книгах Владимир Набоков о Пскове вспоминает не часто, а если и вспоминает, то Псков привычно предстаёт как город транзитный. Он вечно оказывается по дороге, - хоть у ненавистного Достоевского, хоть и Набокова. Так было и в набоковском  рассказе «Занятой человек», где герой – некий Граф Ит приезжает в Ригу («Он женился в 1924 году, в Риге, куда  попал  из  Пскова  с тощей  театральной  труппой,-  выступал  с  куплетами и, когда снимал очки, чтобы  слегка  оживить  гримом  мертвенькое  лицо, глаза  оказывались  мутно-голубыми…»).

Уже в наше время в Пскове появилась улица Набоковых. Не какого-то одного Набокова, а всех разом. Об этой улице в Пскове мало кто знает. Она находится на окраине - в районе Корытово.

Владимир Набоков во второй половине жизни стал интересоваться своими предками. «Уже в эмиграции, - написал он, - кое-какими занятными сведениями снабдил меня двоюродный мой дядюшка Владимир Викторович Голубцов, большой любитель таких изысканий. У него получалось, что старый дворянский род Набоковых произошел не от каких-то псковичей, живших как-то там в сторонке, на обочье, и не от кривобокого, набокого, как хотелось бы, а от обрусевшего шестьсот лет тому назад татарского князька по имени Набок».

Дмитрий Набоков стал министром юстиции ещё при Александре II - 30 мая 1878 года, и продержался в этой должности около семи с лишним лет. Особенно трудными были годы после убийства императора. Тогда у влиятельных противников реформ возникла идея отмены суда присяжных. Но суды присяжных тогда удалось отстоять. В «Вестнике Европы» о деятельности Дмитрия Набокова написали так: «Он действовал как капитан корабля во время сильной бури - выбросил за борт часть груза, чтобы спасти остальное». Эту цитату приводит в «Других берегах» Владимир Набоков.

«В 1878 году Дмитрий Николаевич был назначен министром юстиции, - написал Владимир Набоков. - Одной из заслуг его считается закон 12 июня 1884 года, который на время прекратил натиск на суд присяжных со стороны реакционеров. Когда в 1885 году он вышел в отставку, Александр Третий ему предложил на выбор либо графский титул, либо денежное вознаграждение; благоразумный Набоков выбрал второе».

Писатель-народник Пётр Якубович (тот самый, о котором Антон Чехов написал, что он «стоит особняком, это большой, неоцененный писатель, умный, сильный писатель») не считал, что время, в какое Набоков был министром юстиции и одновременно генерал-прокурором, отличалось каким-то либерализмом. Наоборот, он был уверен, что российская власть становилась всё более жесткой: «…только за 1879-1882 гг. в России были казнены 30 революционеров, - писал Якубович. - Из них 16 царские палачи повесили за один 1879 год. Самая казнь проделывалась с редким варварством… На рубеже 1870-1880-х годов жестокость и садизм царских палачей оставили гораздо большее число еще более изуверских следов. Для удавления «политических» подбирались особо квалифицированные палачи, которых министр внутренних дел командировывал из города в город. Казнить в Петербурге В.Д. Дубровина были вызваны сразу два палача - из Москвы и Варшавы. Больше того. Зная о силе и дерзости Дубровина, власти назначили «в помощь заплечным мастерам на случай борьбы преступника» еще четырех уголовников из Литовского замка в качестве «подручных палачей». Против одного осужденного выставили шесть палачей».

Дмитрий Набоков занимал тогда не только пост министра юстиции, но и был генерал-прокурором. Одно из самых известных его дел – поддержание обвинения в Верховном Уголовном суде, где судили отставного коллежского секретаря Александра Соловьева. Соловьёв 2 (14 апреля) апреля 1879 года подкараулил императора Александра II, совершавшего утреннюю прогулку в окрестностях Зимнего дворца.

Почему-то обычно пишут, что император гулял без охраны. Это не так. Охрана была. Первый выстрел Соловьёв произвёл с расстояния 12-15 шагов, но промахнулся. Соловьёв попытался бежать. Но ему наперерез бросился Карл-Юлиус Кох - штабс-капитан корпуса жандармов, отвечавший за царскую безопасность. (В своём рапорте после этих событий Кох написал: «В то время как из-за угла... здания гвардейского штаба, находящегося наискосок от Певческого моста, показался Государь Император, к противоположному углу приближался мерными шагами и направился навстречу Государю неизвестный человек. Приблизившись спокойно, с руками, опущенными в карманы, на расстоянии около пятнадцати шагов он мгновенно, не сходя с панели, произвел по Его Величеству выстрел...»). Кох быстро нагнал террориста и, следуя инструкции, достав шашку рубить покушавшегося не стал, а ударил плашмя по спине «так сильно, что шашка согнулась, и преступник, споткнувшись, едва не упал». В разных источниках (в том числе судебных документах) называют разное количество выстрелов, сообщая о том, что один из них Соловьев совершил уже после этого удара шашкой, и вновь он будто бы стрелял в царя. Скорее всего, было иначе. Соловьёв стрелял в царя один раз, а потом отстреливался, убегая от преследователей, легко ранив охранника (не Коха), и был задержан возле министерства иностранных дел. Там он мог погибнуть задолго до суда – от самосуда окруживших его прохожих или от принятого им мышьяка. Но Соловьёва спасли, и Дмитрий Набоков на суде произнёс обвинительную речь. Суд по делу Соловьева постановил «лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни чрез повешение».

Скандал случился со следующим судом, когда на скамье подсудимых оказались террористы, всё-таки убившие Александра II 1 марта 1881 года. Петербургскому градоначальнику Николаю Баранову показалось, что председательствующий на суде Эдуард Фукс позволяет подсудимым слишком много. Баранов пожаловался Константину Победоносцову «на слабость председателя, дозволившего подсудимым вдаваться в подробные объяснения их воззрений». Победоносцев рассказал о жалобе Александру III. Новый царь потребовал объяснений от Дмитрия Набокова… Как вспоминал Фукс, возникла даже «мысль прервать процесс и передать его в военный суд».

Дмитрий Набоков занимался подготовкой процесса «первомартовцев». Это было символично, учитывая то, что непосредственное руководство убийством царя осуществляла уроженка Пскова Софья Перовская. (Так что в Пскове есть не только улица Набоковых, но и улица Софьи Перовской). Во время слушания Дмитрия Набокова даже упрекали в том, что он оказывает неправомочное давление на председательствующего Эдуарда Фукса. Вряд ли существовала реальная опасность того, что террористов оправдают. Это было похоже на соперничество между двумя группировками при дворе. Противники Набокова не упустили возможность продемонстрировать перед новым царём «чрезмерный либерализм» Дмитрия Набокова.

То, что творилось тогда в России, естественным образом позднее переросло в три русские революции. Противоборствующие стороны проявляли не просто жестокость, а изощрённую жестокость. Это касается и представителей власти. Пётр Якубович писал: «Изощрялись каратели и в таких затеях, как глумливое объявление о казни Д.А. Лизогуба («около скотобойни»); виселичный обряд над Софьей Лешерн (надели саван, закрыли голову капюшоном и примерили к шее петлю). Перед объявлением ей по милования; садистский (видимо, заранее продуманный) ритуал казни, которому был подвергнут В.А. Осинский. Вопреки обычаю Осинскому не завязали глаза и для начала повесили перед ним одного за другим двух его самых близких друзей (голова Осинского за эти минуты побелела, как снег), а в тот момент, когда палач накинул петлю на шею самому Осинскому, оркестр по знаку прокурора Стрельникова заиграл... "Камаринскую"».

Действительно, некоторые публичные казни напоминали перформансы (или роман «Приглашение на казнь» Владимира Набокова), где главное было не казнить (это дело нехитрое), а публично унизить, поиздевавшись на радость публике и самим себе. Повесить можно было бы и без «Камаринской», но это было бы неэффектно.

Российские власти тогда стремились подавить недовольство и внушить страх, и то, что одновременно они внушали ещё и отвращение, казалось несущественным. Слишком неравными были силы. Однако за несколько последующих десятилетий в России были воспитаны несколько поколений российских подданных, относившихся друг к другу как к непримиримым врагам, которых правильно не только убивать, но и глумиться над ними.

В то время такие люди как Дмитрий Набоков находились под критическим обстрелом сразу со всех сторон. Одни обвиняли Набокова и его немногочисленных единомышленников в том, что они не упраздняют будто бы не прижившиеся в России судебные порядки. Другие (как тот же Якубович) писали, что «к 1879 г. царизм в такой степени обкорнал судебные уставы 1864 г., что мог считать суд вполне надежным карательным орудием».

Дмитрий Набоков не был среди тех, кто во чтобы то ни стало стремился сделать карьеру и оставаться у власти как можно дольше любой ценой. Иначе бы он вёл себя иначе. Однако критики тех порядков тоже имели право упрекать российские власти, и столичные, и местные, - в том, что они рассчитывали лишь на подавление, на уголовные процессы, на казни и ссылки (за 1879-1882 годы в России провели 99 политических процессов). «Местные власти тогда почти фетишизировали это орудие и старались превзойти друг друга в устройстве как можно большего числа возможно более многолюдных процессов, - писал Пётр Якубович, - видя в этом не только хороший способ раздавить «крамолу», но также и выигрышное средство сделать себе карьеру».

«К концу жизни рассудок Дмитрия Николаевича помутился, - написал Владимир Набоков в «Других берегах». - Он понимал, что тяжело болен, но он верил, что все образуется, коль скоро он останется жить на Ривьере; врачи же полагали, что ему нужен горный или северный климат. Где-то в Италии он бежал из-под надзора доктора и довольно долго блуждал, как некий Лир, понося детей своих на радость случайным прохожим… Служителя, катавшего его по Promenade des Anglais (Английская набережная (франц.)), он все принимал за нелюбимого сослуживца-Лорис-Меликова, умершего пятнадцать лет тому назад в той же Ницце. «Qui est cette femme? Chassez-la!» («Кто эта женщина? Прогоните ее!» (франи.)) - кричал он моей матери, указывая трясущимся перстом на бельгийскую или голландскую королеву, остановившуюся, чтобы справиться о его здоровье. Смутно вижу себя подбегающим к его креслу, чтобы показать ему красивый камушек, который он медленно осматривает и медленно кладет себе в рот. Ужасно жалею, что мало расспрашивал мать впоследствии об этой странной поре на начальной границе моего сознания и на конечном пределе сознания дедовского.

Все дольше и дольше становились припадки забытья. Во время одного такого затмения всех чувств он был перевезен в Россию…»

Дмитрий Набоков умер, думая, что он по-прежнему находится в Ницце. Его дочь, мать Владимира Набокова, закамуфлировала комнату под его спальню в Ницце.  («…при каждом временном прояснении рассудка больной видел себя в безопасности, среди блеска и мимоз иллюзорной Ривьеры, художественно представленной моей матерью, и умер он мирно, не слыша голых русских берез, шумящих мартовским прутяным шорохом вокруг дома»).

Гвоздь сезона – ржавый, но острый.

Пригвоздить, чтобы выйти вон,
Отвесив прощальный поклон
С пощёчиной. Это же просто.

Раз нелёгкая принесла –
Уходи, не держи зла.

Уходя – захвати гвоздь.
Знаю, что ты хорош гусь.
Ты уходишь, а я остаюсь,
Недалёкий незваный гость.

Раз нелёгкая принесла –
Не дерзи, не держи зла.

Если держишь, то будь добр
Вместо тени отбросить спесь.
Подключи микрофон, чтобы спеть,
Напоследок устроив фурор.

Так и быть, откликаясь на зов,
Напрягись, подержи зло.

Подержи, а потом брось,
И по шляпку забей гвоздь.